Пусть люди увидят, что композиторы еще существуют

Автор балета «Нуреев» и оперы об «Оккупай-педофиляе» Илья Демуцкий — о фильме «Лето», аресте Серебренникова и Монеточке.

Петербургский композитор Илья Демуцкий создал симфоническое произведение о Pussy Riot и музыку для двух балетов Большого театра, написал произведения для постановок в США и получил премию Европейской киноакадемии. В мае 2018 года журнал «РБК» включил Демуцкого в список 20 самых перспективных молодых россиян. 

Илья рассказал «Бумаге», зачем писать академическую музыку в 2018 году, как пережить уличное нападение из-за оперы об «Оккупай-педофиляе» и писать балет для Большого театра одновременно с арестом режиссера.

— Людям, не очень хорошо знакомым с миром академической музыки, иногда кажется, что театрам не нужны современные композиторы, ведь есть Бах, Моцарт и другие. Как вы к этому относитесь? 

— Я сталкивался с такой реакцией людей. Они удивляются: оказывается, композиторы еще существуют! И часто у них возникает вопрос: зачем они вообще сочиняют музыку? Это такой же вечный вопрос, как «зачем снимать кино, если 100 лет назад тоже снимали кино». Однако все продолжают, потому что это часть культуры и времени. Надо понимать, что музыка того же Баха в его время была такой же поп-музыкой, какой для нас сейчас является эстрада. Просто сейчас идет гораздо большее разделение на жанры и стили. 

Наверно, прохладное отношение общества к современной академической музыке в некотором роде трагедия, потому что слушателей у нас не столько, сколько у Монеточки. Но классическая музыка — это жанр, который проходит сквозь время, и я убежден, что через 500 лет о нашем времени в большей мере будут судить по серьезной музыке. Просто классическая музыка поднимает вечные темы — времени, смерти и прочего. Это более философская вещь. 

— Многие из тех, с кем вы учились, стали композиторами? 

— Нет. Некоторые вообще ушли из музыки и сменили сферу. Многие перешли в смежные музыкальные специальности.
В целом это проблема. Ежегодно консерватория выпускает до 15 дирижеров — и куда их всех пристраивать, когда у нас одни и те же дирижеры по 60 лет возглавляют одни и те же коллективы? Но эта проблема у нас в стране касается не только музыки. 

— Как вы сами попали в профессию? В одном из интервью вы говорили, что начали писать музыку чуть ли не в шесть лет. 

— У меня даже сохранились тетради с ранними пьесками. В основном это маленькие штучки, написанные в качестве упражнений. Но уже в детстве я пытался делать какие-то более серьезные вещи. Та музыка мне кажется довольно интересной даже сейчас. Направить меня в музыкальную среду — это мамино решение, хотя родители у меня никогда музыкой не занимались и к искусству отношения не имели. Я воспитывался в многодетной семье, нас было пятеро; и мама решила дать всем нам для общего развития музыкальное образование. А потом уж кто выжил в музыке, тот выжил. И выжил я.
Мое первое воспоминание о музыке: я открываю крышку пианино, начинаю что-то якобы играть и думаю, что сейчас мои ушки возрадуются. Но слушаю и понимаю, что играю какую-то фигню. К сожалению, неожиданно оказалось, что играть нужно учиться. 

— У детей в шесть-семь лет обычно совсем другие интересы. Вы чем-то занимались помимо музыки? 

— Да как и все: гулял, играл. Но не слишком много из-за музыки. Телевизора у нас в семье не было: его убирали на антресоли и возвращали только во время каникул — и то, если все хорошо закончили четверть.
В целом не могу сказать, что с удовольствием сидел за фортепиано вместо того, чтобы гонять мяч по улице. Особой любви к музыке не было, иногда приходилось перебарывать себя. Но помню, что уже в детстве у меня временами было желание играть на инструменте. 

— Вас никогда не дразнили из-за того, что вы уходили домой играть на пианино, а не шли пакостить с другими детьми? 

— Да нет. Я не из тех, кто учился в обычной школе, а параллельно занимался музыкой. Всегда учился в профессиональных музыкальных учреждениях; окончил Хоровое училище, где нам помимо специальных преподавали общеобразовательные предметы. 

— В известном фильме «Одержимость» показано начало пути молодого музыканта: он отрекается вообще от всего и даже бросает девушку ради успеха в музыке. Насколько это похоже на правду? 

— Я не знаю, нужно ли жертвовать вообще всем. Но когда ты серьезно занимаешься музыкой, времени у тебя действительно не остается. У меня воспоминания о подростковом возрасте такие: я вечно учился, а освобождался только часам к 22–23. В таком режиме проходило всё время за исключением каникул. Но это и прекрасно: некогда было сидеть в подъездах и шляться, курить, выпивать. 

Я считаю нормальным элементом воспитания, когда детям некогда бездельничать. Это жестковато, но не лишает детства. Ведь всё это было интересно. С хором мальчиков Хорового училища мы ездили на гастроли по всему миру, а на каникулах прекрасно веселились. 

— Когда вы поняли, что станете профессиональным музыкантом? 

— К старшим классам осознал, что, скорее всего, останусь в профессии. Хотя бы потому, что ничего другого особо не умел.
После училища поступил в консерваторию и там задался вопросом: чем дальше в жизни заниматься? К тому времени ты уже понимаешь, что 15 новых дирижеров в год никому нафиг не нужны. Мне хотелось стать композитором, и в результате на четвертом курсе подал заявку на Фулбрайтовский грант на обучение в Сан-Франциско. Просто подал и подал, будь что будет. Было интересно попробовать. 

Как-то получилось, что меня взяли. В США я проучился два года, получал именно композиторское образование. Это был очень интересный опыт: погружение в другую культуру и языковую среду с моим не очень хорошим на то время английским.
Думаю, эти два года изменили меня даже в плане менталитета. Я увидел, насколько уважительно [в США] относятся к музыкальным профессиям, насколько почтительно относятся к русской культуре, как они изучают Чайковского. Насколько оценивают человека по заслугам, а не по тому, откуда он. 

Еще я понял, насколько нужно бороться за место под солнцем. Это, наверно, главное, что я усвоил в Америке. Важнее даже не музыкальное развитие, а то, что я стал самостоятельным. В России я жил в семье под боком у родителей и не видел ничего кроме школы. В Америке же я сам должен был найти жилье, разобраться с местной налоговой системой, открыть счет в банке и следить за всем этим тоже нужно было самому. 

— Не хотелось остаться в Америке? 

— Мысль возникала, но по условиям программы я должен был вернуться в Россию. 

— Как вы искали заказчиков на свою музыку после возвращения? 

— Естественно, сначала я никому здесь не был нужен как композитор. Был полностью абстрагирован от закрытого композиторского сообщества, никого не знал. Поэтому вернулся на работу артистом в хор, получал какую-то нормальную для тех лет зарплату. Но хотелось писать музыку. 

Шел 2009–2010 год, интернет был еще совсем не так развит, но я начал искать заказчиков по профессиональным форумам. Выкладывать примеры своей музыки, списываться с людьми. Например, какой-то начинающий кинематографист ищет композитора и предлагает поработать вместе — я соглашался. Сначала это было бесплатно: ни у них нет денег, ни моих возможностей никто не знает. 

Я сделал несколько бесплатных работ, а потом на меня вышла профессиональная студия, которая предложила писать музыку для документальных фильмов. Это были, например, «Рожденные в СССР. 28 лет» и «Река жизни». Для них писал тоже за очень небольшие деньги; точную сумму не могу называть, но это меньше тысячи долларов за всю работу. 

— Как тогда появились заказы от театров? 

— Наверно, после того, как я написал «Последнее слово подсудимой» (произведение на основе последнего слова в суде участницы Pussy Riot Марии Алехиной — прим. «Бумаги»). 

— Вы помните момент, когда решили написать музыку о Pussy Riot? 

— Был 2012 год: политические протесты, митинги. Я не ходил, но следил за тем, куда движется страна. Тем летом я был на гастролях во Франции вместе с ансамблем, в котором до сих пор пою. После остался в Париже на несколько недель; было такое настроение остаться там и поработать над одной камерной оперой, которую я до сих пор не закончил. Снял квартирку на окраине и хотел под круассанчики писать музыку. 

В это время шел суд над Pussy Riot. Когда огласили приговор, я закипел. Подумал, что не согласен с абсурдом происходящего и хочу как-то отреагировать. Хотя бы для себя. У меня был просто диссонанс: я сижу в прекрасном Париже, а у нас в стране происходит такой позор на весь мир. Тем более этот процесс касался творчества. Возможно, они исполнили свою музыку не в том месте, но не настолько же, чтобы их лишать свободы и ломать жизни. 

Сам я неверующий; не верю в оскорбление чувств верующих, не верю оскорбляющимся. Ну оскорбили тебя, так отвернись и наплюй, а не мсти с пеной у рта. У меня это никак не соотносится с религией, которая должна всё прощать. Эта ситуация напрочь стерла для меня всякое уважение к РПЦ. 

Свою точку зрения я решил высказать в музыке. Прочитал три последних слова [подсудимых] и решил положить на музыку одно из них — Марии Алехиной. Мне показалось, что оно обобщило всю проблематику ситуации. Алехина говорила об отношении Церкви и власти к человеку и других глобальных вещах. 

Произведение написал примерно за неделю и забыл о нем до весны 2013 года. В марте увидел объявление об итальянском конкурсе 2 Agosto в память о террористическом акте в Болонье. Оркестровал (изложил музыку для исполнения каким-либо составом оркестра — прим. «Бумаги») и отправил на конкурс. В июне мне сказали, что я получил первую премию. В Болонье исполнили произведение, к концу августа в нашей прессе зашумели. 

Некоторым людям, которые не очень знакомы с историей академической музыки, это показалось предательством традиций или, наоборот, подвигом композитора. Но я так не считаю. Это далеко не первый случай в истории: было много замечательных произведений, например, на слова узников концлагерей. Это абсолютно не новаторство. 

— После этого произведения ваша карьера пошла в гору? 

— Всё изменилось, когда мне в ноябре 2014 года в фейсбуке написал Кирилл Серебренников. Мы не были знакомы, я просто знал, что есть такой режиссер, видел некоторые его фильмы. Он написал, что изучил «Последнее слово подсудимой» и еще одно мое произведение, посвященное Чайковскому. И предложил сделать вместе балет «Герой нашего времени» для Большого театра. Конечно, я согласился. Было бы странно, если бы я отказался от Большого театра. 

Вообще, в современном мире композиторы нечасто делают полнометражный балет — это очень дорогое удовольствие. Последние много-много лет театры по всему миру заказывают современным композиторам одноактные или 20–30-минутные произведения. В данном случае это было исключением, и я понимал, что это большая ответственность. Главное, не испугаться и делать свое дело. Сейчас я понимаю, что это был для меня большой аванс. В балетном жанре Большой театр — это, конечно, планка. Большая честь и ступень для меня. 

— Как вам работалось с Кириллом Серебренниковым? 

— Когда делаешь такие работы, личные отношения — важная составляющая. Часть успеха наших проектов в том, что мы в принципе на одной волне в личном общении. Даже если в чем-то не согласны, можем друг друга убедить, что нужно делать так, а не иначе. Конечно, мы общались и вне работы и стали друзьями. 

— Параллельно с работой в Большом случилась история с «Новым Иерусалимом» — оперой об участниках движения «Оккупай-педофиляй», показ которой отменили из-за угроз. На вас тогда напали на улице и оставили записку «Уезжай в США». Не было мысли действительно уехать? 

— В тот момент я уже работал над «Героем нашего времени» и не хотел уезжать из места, где мне дается такой прекрасный шанс. 

— Не было страшно? 

— Страшно не было, было безумно неприятно. Я не считаю себя революционным человеком и не понимал, почему отчасти повторяется история с Pussy Riot. Я же не настолько активист, даже на митинги не хожу.
Когда начинают бить за творчество, мне кажется это неправильным. Одно дело не соглашаться с художником на словах и критиковать — это нормально. Но когда доходит дело до физического насилия — это болезнь общества. 

— Этого человека так и не нашли? 

— Не нашли. Я вообще не знаю, закрыли ли следствие официально или оно еще идет. У меня как забрали тогда мой телефон, где была запись звонка с голосом нападавшего, так он там и лежит.

— О современных композиторах широкая аудитория узнает либо из-за скандалов, либо из-за получения престижных премий. Почему сами музыканты не пытаются привлечь внимание слушателей хотя бы внешним видом? Почему у нас есть одна рок-звезда — Курентзис, а большинство академических музыкантов, даже молодых, такие скучные? 

— Хороший вопрос. Согласен, что многие скучные. Понимаете, эта скукота начинается с фото композитора. Когда ты открываешь программки в театрах и видишь одинаковые страшные фотографии. Ну сходите вы к хорошему фотографу, сделайте фотосессию, сделайте приятное зрителю. 

Но надо сказать, что это двусторонняя история: СМИ часто настаивают на клишированности. Например, часто во время интервью меня просят сняться за роялем. Есть некий образ: если ты классический композитор, то обязательно должен сидеть за роялем с карандашом в руках, исписанным листом, во фраке или в жабо и с задумчивым видом. Ну сфотографируйте меня, например, потягивающим виски! 

Но в классической музыке есть и яркие персонажи, разрушающие клише. Некоторые музыканты, например, считают свое поведенческое амплуа частью творчества. Отсюда яркие образы рок-звезд или, наоборот, некоего воздушного человека не от мира сего. Когда люди идут на концерты таких персонажей, они, может быть, даже не очень интересуются его музыкой. Им просто интересно посмотреть, что же это за странный прекрасный человек. 

— В личном общении большинство академических музыкантов тоже скучные? 

— Все люди как люди. Как и в любой сфере, со своими проблемами и интересами. Все мы смертны, и композиторов волнуют те же проблемы, что и всех. Поэтому меня жутко раздражает, когда на художников наезжают и говорят: занимайтесь своим делом, не лезьте в политику. Я такой же человек, как вы, почему другие могут высказываться, а я нет. Как будто я не хожу по тем же улицам, не покупаю те же продукты в супермаркете и не заправляюсь тем же подорожавшим бензином. Я такой же, как вы — значит, имею право высказываться. А уж как — это мое дело. 

— Как у вас устроен процесс написания музыки в бытовом плане? Вы закрываетесь дома, садитесь за стол в определенном костюме или как? 

— Я пишу только в Питере, хотя заказы из Москвы и США. У нас большой семейный дом в Красносельском районе, там у меня есть студия. Предпочитаю, чтобы рабочий день был освобожден от выездов, встреч и бытовых домашних забот (уборки, походов в магазин). Спокойно встаю не по будильнику и работаю.
Главное, чтобы меня не трогали. Выключаю звук на телефоне и пишу в своей комнате с жутким бардаком, в котором разобраться могу только я. Потом, поработав часов восемь-девять и сделав объем работы, заложенный на день, беру телефон, проверяю почту, могу съездить в магазин или выпить хороший виски. 

— А само написание? Все по фильмам примерно представляют, как пишут песни рок-звезды. Вдохновение, стимуляторы и прочее. Как это делаете вы? 

— Мой стимулятор — кофе. Я завариваю его и могу в течение рабочего дня пить литрами. Во вдохновение не верю: просто приходишь и работаешь. Разумеется, я предпочел бы погулять в Летнем саду, сходить в ресторан, но сижу и работаю. Я не романтизирую свое дело. Всё то же самое, что и в любой другой работе. Есть дедлайны, есть тайминг. Я должен понимать, когда и к какому сроку мне нужно сделать определенный объем работы. 

У меня есть минимум: я должен написать не меньше двух минут музыки в день. Если пишу быструю насыщенную музыку, то могу написать одну минуту, так как ее труднее писать. Иногда, когда прорвет, могу написать и шесть минут. Тогда сижу и радуюсь, что выбил себе два выходных. Может показаться, что писать музыку — это рутина. Так оно и есть, но это чертовски любимая рутина. 

— Бывает, что ничего не получается? 

— Бывает, что сижу час-два, но знаю, что, например, на третий откроется дыхание и процесс пойдет. Так обычно и случается. 

— Сколько вы писали «Нуреева» (балет для Большого театра, в процессе работы над которым Кирилл Серебренников был арестован — прим. «Бумаги»)? 

— Сел писать в последних днях августа, а закончил к концу января. То есть пять месяцев каждый день проходил вот в таком рабочем режиме. 

— Как вообще работается в такой обстановке: ходят слухи об отмене постановки, режиссера арестовывают, а моралисты критикуют балет за «гей-пропаганду»? 

— Неприятно, конечно, но я не терял надежды и параллельно писал другой балет. Мне проще уйти в работу, хотя абстрагироваться сложно, когда идут громкие и несправедливые суды над друзьями. Очень тяжело. 

— На премьере балета была вся чиновничья элита, а Серебренников — под арестом. Со стороны выглядело сюрреалистично, а изнутри? 

— Мы настолько были заняты работой, что не очень обращали на это внимание. Ведь, по сути, после ареста мы взяли на себя режиссерские функции. Балет был практически готов, Кирилл проделал всю работу, но нам нужно было его еще дорепетировать. 

Когда на сцене 300 человек, нужен кто-то, кто будет всеми управлять, всех поправлять и иногда повышать голос. В итоге я спросил у Кирилла разрешение на это и сидел на исторической сцене с режиссерским микрофоном в руках. Было тяжело, мы понимали, что после всех этих скандалов нам нужно достойно представить балет.
Действительно, на премьеру пришла тусовка, которая, как правило, не ходит в театр, но мне это неинтересно. Для меня более показательным будет представление в июне, когда туда придут люди, которые интересуются балетом, а не приходят показать себя. 

— Что вы думаете о самом деле Серебренникова? Почему оно вообще возникло? 

— Этого никто не знает. И я вас уверяю, даже Кирилл не знает. Надеюсь, что когда-нибудь мы всё узнаем.

— Последнюю работу Серебренникова — фильм «Лето» — тоже много критиковали. Вы были на премьере, как вам фильм? 

— Замечательно. Я читал первый вариант сценария, потом видел его на этапе монтажа. Постоянно держал руку на пульсе, можно сказать. В итоге получилось великолепно. Это нетипичный фильм для Кирилла. Очень добрый, очень светлый, хорошо передающий атмосферу того времени. Я, конечно, в силу возраста не знаю вкус того времени, но, мне кажется, всё так и было. 

— Вы сами слушали рок тех лет? 

— Не скажу, что я поклонник «Кино» и той музыки, что есть в «Лете». Рок — это не мой жанр, но мне было интересно смотреть фильм. Потому что творческие люди похожи во все времена и во всех жанрах. 

— Почему вы так и не поработали над фильмом, хотя изначально были заявлены как его композитор? 

— Фильм и без меня музыкальный. Там и «Кино», и Науменко, и много другой музыки того времени. Физически некуда было сунуть оригинальную музыку Демуцкого. Да и зачем? 

— Вы много работаете в США. У вас опера «Черный квадрат», в работе балет «Анна Каренина». Почему американцы заказывают такие работы и вообще следят за русской музыкой? Это для них диковинка или скорее часть мировой культуры? 

— И так, и так. Русский балет — это огромный пласт в их культуре. У них нет ни одного балетного театра, который не показывал бы «Щелкунчика» на Рождество. Для них это рождественская традиция, а не диковинка. Даже больше, чем для нас, — у нас вместо «Щелкунчика» многие ходят на «кремлевские елки» и «голубые огоньки». 

С другой стороны, современная музыка часто воспринимается как нечто диковинное. Мне во время учебы в Америке говорили: «Илья, нам интересно твое мышление. Мы считаем, оно такое русское, постарайся его сохранить, это интересно». Имеется в виду колорит, эмоциональность, корни, растущие из классической русской музыки. 

— Кажется, в России современных композиторов ценят меньше. В Петербурге какие-то представления проходят в лучшем случае раз в полгода. 

— Согласен, в Петербурге в этом плане немножко болото. Даже если исполняется современная российская музыка, то часто на энтузиазме. Это не то, на чем можно заработать. Современную музыку пишут и играют настоящие фанаты своего дела, как правило, силами камерных ансамблей. Оркестры современную музыку почти не исполняют. 

Если посмотреть программу нашей Филармонии, то самое современное, что там звучит, это Шостакович. А всё остальное — бесконечные Моцарт, Гайдн, Бетховен, Чайковский. Петербург, к сожалению, уже давно не культурная столица. В Москве в этом плане всё обстоит несколько интереснее: большие оркестры заказывают и исполняют новые работы, театры ставят новые оперы и балеты. И всё равно в недостаточном количестве. 

Я считаю, нужно насильно включать в программу современную музыку, ввести систему обязательных квот на заказ и исполнение новой музыки каждым коллективом раз в год-два. Конечно, возможно, люди не сразу пойдут и полюбят музыку современных композиторов. Но это вопрос образовательный. Ну поставьте, например, в концерт с «Реквиемом» Моцарта, который собирает всегда полный зал, десять минут современной музыки. Пусть кто-то поплюется, посмеется, возмутится, но, уверяю вас, кто-то откроет для себя дивный новый мир. Пусть люди узнают, что композиторы еще существуют, что они живые. Но музыкальные институции часто, увы, боятся. 

— Как думаете, ситуация с современной академической музыкой может измениться? 

— Надо сказать, что в целом всё не блестяще, но и не катастрофа. Как ни крути, театры заказывают музыку, в том числе большие оперы и балеты. Но молодые композиторы должны много работать и не ждать, что тебе привалит заказ, а что-то для этого делать. Не надо бояться писать так называемую прикладную музыку — например, для кино или того же балета. Иногда за очень дешево (если ты еще не сделал имя) и с поправкой на то, что есть режиссер, чье слово закон. Не все это любят, но надо быть гибким.

— Читал, что вы смотрели рэп-баттлы для расширения кругозора. Вы часто так его расширяете? 

— Стараюсь. Вот увидел, что в фейсбуке все обсуждают Монеточку, заинтересовался, немного послушал ее альбом. Это не мой жанр, но знаю, что она существует. Как и рэп. Я не люблю читку, но посмотреть баттл было интересно, просто чтобы быть в курсе. 

— Вы вообще слушаете современную музыку? 

— Люблю minimal techno, потому что могу эту музыку немного допридумать в голове. Люблю легкий хаус, лаунж. Не люблю русскую эстраду. Меня восхищают голосистые западные дивы: например, Lady Gaga, Кристина Агилера или ушедшие Уитни Хьюстон и Эми Уайнхаус. По их работам видно, что это профессионалы высочайшего уровня. 

— Вы говорили, что в юности у вас особо не было времени на развлечения. Сейчас оно есть? 

— А чем другим заниматься? Мое хобби — это моя музыка. Люблю путешествовать, ходить в театр. Иногда между проектами — «на каникулах» — могу сериалы посмотреть. «Игру престолов» я посмотрел год назад — за пару дней все сезоны. Сейчас с удовольствием смотрю «Мир Дикого Запада» и «Рассказ служанки». Модные сейчас видеоблогеры мне неинтересны. Я даже не знаю, кто там есть. 

— Вы в основном живете в Петербурге? 

— Постоянно езжу в Москву, но мой дом в Петербурге. 

— Почему не переехали в Москву? 

— Не люблю, когда меня трогают. Всевозможные светские тусовки, на которые меня зовут, встречи и прочее. Не всегда можно отказаться от приглашения, если ты в Москве. Это сбивает мой режим — пишу меньше, чем мог бы. А тут уезжаю в свою деревню и никто меня не трогает. 

— А что вам нравится больше как город: Москва или Петербург? 

— Я люблю Петербург летом. Прекрасный, красивый европейский город, но со своими недостатками — например, нужно заняться дорогами. Но мне важен климат. Осень и зиму просто не переношу. Не хочу смотреть в окно, не хочу никуда выходить.
Но то же самое и в Москве. Я хочу туда, где тепло, туда, где солнце больше 300 дней в году. Но боюсь, что если я уеду к морю, перестану писать музыку. Буду просто гулять и пить коктейли целыми днями. 

Сейчас думаю приобрести или снять квартиру в Москве, но тут всё упирается и в финансовый вопрос. Я привык работать в комфорте, и если перееду и заселюсь в однокомнатную квартиру, меня это будет не очень устраивать. 

— Заработки музыкой позволяют вам обеспечивать себе такой комфорт? 

— Они очень разные. Гонорары зависят от институции. Большой театр — это вопрос не денег, а статуса. Даже если приезжают такие звезды, как Анна Нетребко, она едет в Большой не за деньгами, а за статусом. Театры поменьше уже сами заинтересованы в артистах — и там гонорары могут быть совершенно другими. Я не могу их раскрывать, но могу назвать себя обеспеченным человеком. 

— Вы говорите о покупке недвижимости в Москве. Об эмиграции в те же США не думаете? 

— Думаю завести в США или Европе какой-нибудь домик, чтобы можно было осенью-зимой улететь туда и писать музыку в хорошем климате. Вообще, не люблю сидеть на одном месте. Я человек мира. Мне интересно тут пожить, там пожить. Но насовсем уезжать из России пока не собираюсь. 

— Политическая обстановка вас не подталкивает к отъезду? 

— Безусловно, такие мысли появляются, когда друзья сидят под домашним арестом. Регулярно читаешь какую-то статью и думаешь: надо валить. И эта стабильность, конечно, раздражает. Которая, судя по ценам на бензин, не является стабильностью.
Самое обидное, что я как человек довольно обеспеченный могу позволить себе поднятие цен на продукты или бензин. У меня не стоит вопрос выживания, но меня это очень беспокоит, и я высказываю недовольство. А люди, которых это касается напрямую, кажется, об этом не очень беспокоятся. Возможно, они получают своего рода мазохистское удовольствие.
Одновременно и я ловлю себя на мысли, что мне очень интересно делать свою работу в такой обстановке. Когда есть какой-то протест в обществе, какая-то острая реакция. 

— Вы никогда не хотели выйти на акцию протеста? 

— Хотел. Но не выходил. Акции, как правило, не совпадают с моим графиком отъездов и приездов. 

— Ваша работа — музыка, ваше хобби — музыка. У вас еще остались какие-то цели, задачи или мечты в профессии? 

— Сложно сказать. Наверно, просто воплотить какие-то задумки. Меня не заботит вопрос, останется ли мое имя в истории музыки. Мне интересно просто делать что-то новое для себя. 

У нас есть планы с Кириллом [Серебренниковым] — и театральные, и в кино. Думаю, всё будет хорошо. Ситуация рано или поздно разрешится, а после этого жизнь у Кирилла расцветет буйным цветом. А я немножко сбоку присосусь — и будем счастливо работать, делать новые безумные вещи.

Текст: Павел Мерзликин

Источник