Руководитель Дирекции образовательных программ при Департаменте культуры Москвы Екатерина Калачикова — о том, как меняются музыкальные и художественные школы в России.

«Теории и практики» продолжают разбираться, кто и зачем сейчас занимается образованием в России. В этом выпуске мы поговорили с Екатериной Калачиковой, которая руководит Дирекцией образовательных программ при московском Департаменте культуры. Она рассказала, почему детей важно учить творческому мышлению и зачем делать арт-образование частью школьной программы, как меняется академическое образование в сфере искусств и почему в художественных школах должны изучать граффити, а в музыкальных — саунд-дизайн, а также что делать с выпускниками творческих вузов, которые скорее пойдут работать в «Макдоналдс», чем преподавать.

— Есть такой стереотип, что музыкалка или художка — это что-то такое, куда отвели родители в детстве, если получилось, заставили доучиться, после остались неприятные воспоминания и в лучшем случае какие-то навыки. Сейчас все остается так же или что-то изменилось? 

— Мы уже пятый год боремся с большим количеством стереотипов. Первый из них — что у нас не музыкалки, художки и вот это вот все, а школы искусств. Потому что почти все имеют и художественное, и хореографическое, и музыкальное, и театральное отделения — они смешанного типа. Вообще, по всей России 6 тысяч этих школ, и их все по старинке относят к музыкалкам, хотя они давно работают практически во всех видах искусств. Они постепенно переименовываются в школы искусств, и дальше, я думаю, этот стереотип будет изживаться. 

Второй — большое количество людей действительно с ужасом вспоминают про игру на фортепиано и про наше любимое сольфеджио. Отчасти это объясняется тем, что учить детей сольфеджио — это попытка преподавать высшую математику в третьем классе. Предмет сложный, и именно поэтому у нас в третьем классе, как правило, самый большой отток детей. Но, конечно, методики сейчас развиваются, и мы понимаем, что, когда ребенок приходит, сначала надо заинтересовать его и дать ему возможность раскрыться. А дальше, уже когда он готов и сам понимает, что для того, чтобы исполнить какое-то его любимое произведение, ему нужны знания той самой музыкальной математики, ему дается сольфеджио и все, что представляет наибольшую сложность. 

Сейчас много говорят о том, что все образование должно быть максимально демократическим, ребенок вообще не должен чувствовать, что он учится. Отчасти это правда, потому что если все превращается в мучение, то мы не достигнем никаких результатов. Но, с другой стороны, дисциплину и труд тоже никто не отменял. Я сама как пианистка окончила «десятилетку» — школу, где занимаются по 10 часов в день на рояле и вообще живут только этим, потом окончила Гнесинку, аспирантуру — прошла весь путь человека, который профессионально занимался музыкой. Дети, которые являются выпускниками школ искусств — и музыкальных, и художественных отделений, — они немножко спортсмены, особенно если получали профессиональное образование. Поэтому выпускники школ искусств очень востребованы во всех других профессиях: они приобретают бесценный навык — умение работать и договариваться с собой, объясняя себе, что какие-то вещи нужно сделать — просто потому, что нужно. Сейчас очень модно говорить про креативность и совершенно не модно говорить про волю. Но в красивых проектах всегда есть верхушка айсберга, а есть все, что находится под водой. И для того, чтобы люди видели верхушку, нужно совершить огромное количество неприятной рутинной работы. Так что здесь такая противоречивая история, и мы не склонны к тому, чтобы просто ради моды говорить, что мы сейчас все демократизируем до беспредела и учиться совсем не надо будет — просто надо будет приходить и получать удовольствие. Все-таки мы думаем, что важно найти баланс. 

— То есть программы не упрощаются, а вы ищете новые подходы? 

— Да. В любом случае, чтобы научиться играть на инструменте, рисовать, танцевать, нужно огромное количество труда, даже на самом простом уровне. А нам надо вовлечь в процесс и создать максимально комфортные условия для раскрытия и развития человека, причем любого возраста. Это, может, больше касается подростков. Ребенка, который приходит в 6 лет, не надо раскрепощать, в этом возрасте еще нет таких зажимов — они появляются позже. 

Конечно, это еще и работа с преподавателями — у нас только формируется педагогическая культура. В советское время было не очень принято говорить об отношении к детям, потому что время объективно было тяжелое, была очень конкретная задача — передать знания, навыки. Никто не говорил ни о каком душевном комфорте и самочувствии всех участников образовательного процесса. Сегодня мы, к счастью, можем про все это поговорить и преподаватели хотят получать знания о том, как сделать так, чтобы детям с нами было комфортно.

— Вы как-то говорили, что советские школы искусств были направлены в первую очередь на воспитание профессиональных исполнителей и вы хотите поменять этот ракурс. Как именно? 

— Сегодня у общества уже совсем другой запрос к занятиям искусством, потому что сама структура общества меняется. В связи с развитием технологий в прошлое уйдет большое количество трудовых профессий, которые требовали просто исполнения. Поэтому есть огромный запрос на создателей. А что такое создатель? Важно это понимать, потому что, опять же, часто говорят про креативность и про созидающее начало, но не очень понятно, что имеется в виду. Я думаю, что это человек, который, во-первых, конечно, может генерировать идеи. Для этого он должен обладать очень высокой степенью внутренней свободы и понимать, что на этапе генерации идей у него нет никаких ограничений. И есть очень важная часть, про которую часто забывают: человек несет ответственность за то, что он придумал, и за то, как эта идея будет реализована. И, во всяком случае, в Москве этот большой корабль творческого образования — это 5,5 тысячи преподавателей и больше 100 тысяч учащихся — очень постепенно разворачивается именно в сторону практики создания идей и их воплощения. Поэтому и был запущен проект «Арт-лаборатория», в котором по-новому устроен образовательный процесс. 

Дети не просто учатся играть на фортепиано или рисовать — они через творческие практики учатся создавать реальные проекты. Если мы, допустим, хотим научить детей работать с современными технологиями в области 3D-дизайна или мэппинга, то у нас есть конкретный проект, который, например, недавно был в саду «Эрмитаж» в рамках Большого фестиваля искусств: дети делали конкретную световую инсталляцию для парка в конкретно заданных условиях и конкретных ограничениях, с наставниками. То есть это уже даже не образование, а реальные проекты, которые нужно сделать. А для того, чтобы их сделать, нужно научиться. Дети подавали заявки и сами писали о том, чего они хотят. Нам надо было только дать им эту возможность. Так меняется система — от «просто выучи то, что когда-то написал великий Иоганн Себастьян Бах, и сыграй это точно так, как написано в нотах» до «придумай сам, скажи, что тебе для этого нужно, и сделай». Это сейчас два полюса в творческом образовании. И мы думаем, что они оба очень важны. Не все хотят придумывать. Есть дети, которые по своей природе могут быть выдающимися исполнителями, — и это тоже прекрасно. Если они просто хотят играть на рояле, мы не должны отбирать эту возможность. Потому что исполнительская часть требует больших волевых навыков и развивает очень полезные для жизни вещи — дисциплину, волю и умение очень точно относиться к нотному тексту или изучать великих мастеров, если это касается живописи. Это очень важная базовая академическая часть, которая всегда делает фигуру человека гораздо шире и объемнее. Чем глубже у тебя академическая часть, тем ярче идеи, которые ты генерируешь. 

— Вы заговорили о профессиях будущего и о тех профессиях, которые скоро уйдут в прошлое. Но все, что касается технологий, не всегда вяжется с академическим образованием. Вы работаете с новыми направлениями? 

— Практически во всех художественных школах уже есть отделение дизайна. Пока у нас менее развиты новые музыкальные направления, электронная музыка. В рамках программы «Искусство — детям» школы будут оснащены не только инструментами, но и пультами, оборудованием для саунд-дизайна, музыкальными студиями достойного уровня. Думаю, что пилотные школы мы запустим с сентября этого года. 

«Выпускники школ искусств очень востребованы во всех других профессиях: они приобретают бесценный навык — умение работать и договариваться с собой, объясняя себе, что какие-то вещи нужно сделать — просто потому, что нужно» 

Нам кажется очень важным избежать истории про моду. У государственного сектора, конечно, есть задача монетизировать какие-то программы, чтобы понимать, насколько они востребованы. Но, с другой стороны, никогда не будет задачи просто зарабатывать деньги. У нас в этом смысле есть гораздо больше свободы, и мы можем делать не то, что модно, а то, что по-настоящему хорошо. Поэтому на «Арт-лаборатории» мы тестируем новые форматы и смотрим, что может быть внедрено в качестве полноценной трехлетней программы. Если понятно, что это действительно важная область, развивающаяся в творческом образовании, то это будет иметь все шансы быть масштабированным на всю систему. Допустим, граффити — это большая часть современного искусства. Через пилотные проекты мы постепенно будем это внедрять во все школы искусств.

Этот путь оказывается самым правильным, потому что встречает минимальное сопротивление со стороны академического сообщества. Никто не против нового — это не зависит от возраста. Все против некачественного. И всем важно посмотреть, насколько хорошо это работает и насколько программа содержательная, а уже после этого запускать ее у себя в школе. Потому что все-таки у нас по закону школы автономны в принятии решений. 

— То есть сопротивления академического сообщества вы не ощущаете? Или все-таки есть что-то, с чем приходится постоянно бороться и что мешает? 

— Конечно, когда мы пришли, случилась такая неизбежная история отцов и детей. Я бы не назвала это сопротивлением, скорее недоверием друг к другу. У старшего поколения свои критерии опыта и свой взгляд на жизнь. А молодые, естественно, находятся в состоянии бунта и хотят все поменять, потому что кажется, что все, что было, неправильно, а теперь мы придем и сделаем правильно. Это всегда бесперспективный путь. Сейчас между нами, к счастью, нет никакой борьбы. Старшее поколение — оно про качество и про вот эту академическую составляющую. Молодое поколение — про развитие и постоянное движение вперед. Но только на стыке рождаются по-настоящему хорошие продукты, которые приносят пользу. Поэтому я очень рада, что нам удалось в этом смысле договориться и уже вместе внедрять новое и обновлять старое. 

— То есть граффити директора школ принимают? 

— Абсолютно спокойно. Даже самые академические — все понимают, что нужно развиваться. Конечно, старшему поколению, может быть, это делать тяжелее. 

— Но я так понимаю, у вас много молодых преподавателей. И даже есть конкурс на места. 

— Да, молодые, конечно, хотят идти в школы искусств. Но нам нужно много работать с их мотивацией. У нас очень часто люди, которым 60–70 лет, выглядят гораздо более живыми, чем люди, которым 30 лет. Потому что они приходят абсолютно демотивированными, с ощущением, что у них карьера не сложилась. Предполагается, что после творческого вуза ты должен играть в Большом зале Консерватории. Система сейчас так устроена, что она говорит: «либо играй в Большом зале Консерватории, либо умри». Но дело в том, что в Большом зале Консерватории за роялем, условно говоря, только одно место. А выпускников ежегодно огромное количество. Получается, что, когда люди не попадают в Большой зал, они попадают к нам. Они приходят, в основном воспринимая наши школы как средство подработки, ничего не зная про педагогику, потому что она нивелируется в вузах. И мы имеем дело с людьми, которые пришли уже выгоревшими. К счастью, они еще в том возрасте, когда их можно оживить и замотивировать, показать, что это может быть прекрасным делом всей жизни. 

Кстати, я могу привести в пример себя. Я была абсолютно такой же выпускницей Академии имени Гнесиных, которая думала, что единственное достойное занятие — играть на рояле в Большом зале Консерватории. Я бы скорее пошла работать в «Макдоналдс», чем в музыкальную школу. И совершенно случайным образом я оказалась в московском Департаменте культуры, как раз в том отделе, который занимался творческим образованием. 

— Это была команда Сергея Капкова? 

— Да, это была команда Сергея Александровича. И когда мне предложили заниматься школами, я подумала: «Ну, пойду позанимаюсь школами, а потом начну делать что-то приличное уже». Конечно, когда ты играешь на рояле, а потом тебе нужно принимать какие-то управленческие решения — первое время очень тяжело. Но теперь я совершенно не представляю, что могла бы уйти и снова играть на рояле. Потому что мне кажется, нет ничего прекраснее и масштабнее по эффекту влияния, чем заниматься образованием. Поэтому в контексте разговора про молодых педагогов наша основная задача — реанимировать тех, кто к нам приходит после высших учебных заведений.

— Все-таки с профессией учителя в России, кажется, проблема даже не в том, что люди не понимают, насколько большую отдачу ты получаешь при работе с детьми, сколько во-первых, в общем имидже; во-вторых — в зарплате. Наверное, в Москве ситуация отличается. Но в целом многим проще сменить профессию, чем работать учителем. 

— Честно сказать, я даже немного устала от разговоров про финансовую мотивацию. Потому что в Москве, конечно, у преподавателей, в том числе и в школах искусств, сейчас действительно очень приличные зарплаты, даже в условиях рынка. У меня между Гнесинкой и Департаментом культуры был период, когда я работала концертмейстером в школе. И кроме того, что в школе была стабильная хорошая зарплата, это еще всегда большое количество частной практики, которая дает тебе зарплату иногда на уровне некоторых руководителей школ — сейчас могу сказать даже так, поскольку знаю зарплату и тех, и тех. 

— А сколько это в среднем для преподавателей в Москве? 

— Успешный преподаватель, у которого хорошо налажен контакт с детьми (а таких немало), в среднем зарабатывает порядка 100 тысяч в месяц, не так чтобы без выходных. 

— То есть это ставка и репетиторство, частные уроки? 

— Да. И в школах искусств сейчас средняя заработная плата где-то на уровне 60 тысяч по Москве. Плюс есть еще гранты мэра, много всяких вариантов именно финансовой поддержки. Но тут мы открыли для себя, что финансовая мотивация является внешней и она никаким образом не заменяет мотивацию внутреннюю. То есть можно еще в два раза увеличить зарплату, но ничего не меняется, если человек выгоревший и ему некомфортно в системе, в которой он находится. Качество преподавания от этого не вырастет. В общем-то, поэтому и возник «Метод». 

— Вы запустили его именно для преподавателей? 

— Да, это школа для преподавателей. Она дает возможность говорить о тех вещах, о которых раньше было не принято говорить. Допустим, что преподаватель — это тоже человек. У нас считается, что преподаватель всегда должен. Должен быть очень умным, харизматичным, счастливым, должен все время бесконечно развиваться. Как только он проявляет какую-то несдержанность или незнание чего-то, на него сразу обрушивается вся общественная мораль. Это приводит к страшной вещи: преподаватель настолько боится сделать ошибку, что предпочитает не делать ничего. Так мы убиваем мотивацию людей, которые приходят в любую систему, связанную с образованием. Поэтому через все образовательные программы «Метода» нам очень важно транслировать мысль, что преподаватель — это человек, который имеет право быть несовершенным. 

Вторая часть — это, конечно, арт-практики и все то, чем мы занимаемся в школах искусств. И это не только обучение игре на фортепиано, архитектуре, дизайну и еще каким-то прикладным вещам, но и обучение самой природе творческого мышления и внутренней свободы. Мы хотим через наши образовательные программы вернуть человеку ту внутреннюю свободу, с которой он обычно приходит в 6 лет к нам в школу. Жизнь его форматирует, он это теряет в себе и перестает себе доверять. Именно эта неуверенность, как правило, не дает людям просто рассказывать о каких-то идеях, потому что идеи кажутся недостаточно совершенными, глупыми и недостойными права на жизнь. 

«У нас очень часто люди, которым 60–70 лет, выглядят гораздо более живыми, чем люди, которым 30 лет. Потому что они приходят с ощущением, что у них карьера не сложилась. И мы имеем дело с людьми, которые пришли уже выгоревшими» 

Еще у «Метода» есть метацель: все наши программы ориентированы не только на преподавателей школ искусств, потому что вообще каждая школа должна быть творческой. Все страны, где образование развивается быстрыми темпами, идут от модели STEM (Science, Technology, Engineering, Mathematics) в модель STEAM. Добавляется Art, потому что все развивающиеся системы образования поняли, что все бессмысленно, если у тебя нет идеи. А вот эти Science, Technology, Engineering и Mathematics помогают тебе реализовать ее. Вдруг стало понятно, что через искусство лучше всего прокачивается максимальное количество пресловутых навыков XXI века, потому что это комплекс от придумывания до конечной реализации через большой практический труд. 

У нас в «Методе» есть летние школы. В прошлом году мы были в Сингапуре, в этом году планируем, если все получится, поехать в Калифорнию. И мы видим, что во всех передовых и популярных школах арт-компонент и развитие творческого мышления стоят на одном из первых мест. Поэтому глобальная цель состоит в том, чтобы работать с общеобразовательными школами в этом направлении. Демонстрировать, что арт-практики — это не только уроки музыки, на которых дети поют хором, а это когда через музыку можно преподавать финансы, а через архитектуру лучше всего развивается проектное мышление. Так что все образование может быть творческим и разделение на школы искусств и общеобразовательные школы находится на государственном уровне, а человеку, который к нам приходит, в общем-то, это не должно быть интересно, он должен просто в государственной системе, из каких бы игроков она ни состояла, получать максимальные возможности для своего развития. 

— А технически это будет что? У вас есть летняя школа, интенсивы — что еще? 

— Один из наших флагманских курсов — это дизайн образовательных программ, на котором мы учим формулировать и создавать образовательные программы новых форматов. Дизайнер образовательных программ — это то, что называлось старым словом «методист». Важно сейчас переосмыслить роль методиста и понять, какими навыками должен обладать человек, который может упаковать какой-то творческий продукт именно в образовательную программу, чтобы дальше ее можно было масштабировать. Еще у нас есть курс «Стратегия творческой школы» — про то, как общеобразовательную школу сделать творческой или как сделать творческой школу искусств, чтобы она могла учить не только исполнителей, но и создателей. Плюс там есть очень важный модуль про финансы, в этом году мы ввели такую часть, как бизнес-план, потому что на нее есть большой запрос: у школ сейчас есть мотивация быть самоокупаемыми. Хотя это не всегда возможно, это тоже нужно понимать.

— У нас недавно было интервью с Екатериной Черкес-заде, директором Universal University. Она приводила в пример разговор с вашей дирекцией о том, как можно научить директоров бюджетных учреждений зарабатывать. И вот ее позиция — что нужно просто у них отобрать государственные деньги. Это, конечно, крайняя мера, но, учитывая, какое серьезное сейчас финансирование — на ремонт школ и новые инструменты московские власти выделили примерно 11 миллиардов, — не получается ли, что с таким бюджетом у школ нет мотивации ни зарабатывать, ни развиваться? 

— Как я уже сказала, здесь вопрос в балансе. Рынок — это прекрасно, и когда человек голосует за программу рублем, значит, ему это действительно надо. Но могу привести такой пример: у нас есть исполнители, может быть, не очень качественные, но которые 8 раз собирают Кремлевский дворец. Нельзя все мерить просто тем, что востребовано. Потому что, ориентируясь только на заработок, мы начнем делать только тот продукт, который будет покупаться. По вашим глазам вижу, что мне не надо объяснять, о чем я говорю. 

— Но если не уходить в крайности — есть ли такая проблема, когда люди понимают, что у них есть финансирование, им обеспечат ремонт и купят новые инструменты, не надо напрягаться? 

— Несколько лет назад я бы, наверное, сказала, что да, такое есть. Но это было бы мое очень поверхностное мнение, потому что, глядя на систему и не разбираясь в ней, можешь сказать только это. А когда ты начинаешь разговаривать с людьми и спрашивать, чего же они хотят — и с преподавателями, и с руководителями школ, — ты понимаешь, что проблема не в том, что у них надо отобрать деньги или дать денег. Ни то, ни другое не является настоящим мерилом качества образовательного процесса. Желание заработать много денег может двигать тебя к созданию некачественных, но очень модных программ, которые не дают никакого влияния на развитие общества и даже той сферы, которой ты занимаешься. Если залить всех деньгами, ты можешь получить то же самое — старые убогие программы, которые абсолютно не будут востребованы, и школа будет существовать как вещь в себе, никому не нужная. 

Мы пытаемся понять, что действительно нужно людям в плане творческого образования, что они хотят видеть в школах. Потому что школы находятся в очень разных районах и к ним есть очень разный запрос. Мы не можем сказать: «Сейчас всех будем учить дизайну» или «Сейчас всех будем учить шансону». У нас есть задача (как у людей, которые тратят деньги налогоплательщиков) понять разнообразие запроса и давать максимально индивидуализированный ответ на этот запрос. А дальше работать над качеством этого ответа. Когда человеку, который приходит в школу, и человеку, который уже 30–40 лет работает в этой школе, становится интересно друг с другом, они находят пересечение — тогда одни готовы платить, другие готовы работать бесплатно и по 24 часа в сутки. Вообще нет задачи сокращать бюджет — в Москве бюджет регулярно, стабильно и достаточно на приличный процент каждый год увеличивается. 

— Но есть еще мнение, что платное образование эффективнее, потому что к нему относятся ответственнее, чем к бесплатному.

— У нас есть категория людей, которые воспринимают государство как должника для себя и им нужно просто получить бюджетное место. И это наша основная проблема сейчас. Притом что в отрасли точно останется то же самое количество денег и то же самое количество мест, которые государство оплачивает, нам очень важно, чтобы эти места получали те люди, которые приходят для того, чтобы учиться, те, у кого есть способности, возможности и, самое главное, желание. Потому что часто люди говорят: «Мы ходить не будем, ничего делать не будем, заниматься не будем, но государство нам должно». 

— Так и говорят? 

— Абсолютно. Они не ходят, приносят справку, потом их отчисляют, они идут в суд. У школы, конечно, должны быть свои деньги, и, если люди готовы платить за образовательные программы, для нас это тоже показатель. Но иногда качество с востребованностью не совпадает совсем, иногда общество хочет очень простых и не очень качественных вещей. Ну, чипсы, кока-кола… 

— А если на примере ваших школ? 

— Допустим, очень востребован эстрадный вокал. Хотя преподавание его детям — это вообще спорно, потому что у них только формируется голос и это не очень полезно. Миллионные просмотры каких-то шоу оставляют за кадром тот момент, что ребенок может даже разучиться говорить после 13 лет, учитывая такие нагрузки на голос. Но спрос огромный. 

— Еще несколько лет назад вы говорили, что хотите сделать школы искусств культурными центрами районов, особенно удаленных. Получается?

— Да, сейчас школы открываются именно для местного сообщества, не только для тех, кто там учится. У нас есть такие проекты, как «Диалоги» — открытые встречи с известными людьми. Например, весной был Николай Цискаридзе. И дальше мы будем делать большое количество открытых концертов, мастер-классов для всех, кто живет в районе. Сейчас, кстати, есть очень хороший, с прекрасной идеей проект «Активное долголетие». Мне он кажется важным не только с точки зрения того, чтобы люди старшего возраста не чувствовали себя асоциальными и чтобы у них были возможности для общения, а еще и с точки зрения преемственности. У нас нет канала передачи знаний (традиций и культуры) от старшего поколения к младшему. Школы искусств сейчас называются детскими, но идея культурного центра в том, что они должны быть для всех возрастов. 

— А как это может быть? Набирать классы для старших? Или собирать их в одном классе? 

— Самая продуктивная коммуникация — когда старший становится просто партнером для ребенка, чтобы без учительского барьера передавать знания. На самом деле это институт бабушек, который у нас, к сожалению, в силу очень социальных причин вымер: из-за послевоенной истории про массовые детские сады, когда все должны были идти на работу и поднимать экономику, у нас прервалась связь между поколениями, и мне кажется очень важным ее восстанавливать. Еще маленькие очень здорово учат старших обращаться с технологиями. А когда 10–12-летний ребенок имеет возможность официально в рамках какой-то организации почувствовать себя учителем, он сразу берет на себя ответственность, у него совершенно другое отношение к себе. Получился бы прекрасный экономический эффект, потому что дети были бы не оторваны от своей семейной культуры и бабушки были бы при деле. У нас, кстати, в нескольких школах есть программы для родителей. Они говорят, что хотели бы помогать своему ребенку дома. И вот те родители, которые просто приходят, сидят, ждут и читают книжку, у нас идут и учат сольфеджио. Мы стремимся к тому, чтобы ни один человек, который пришел в школу, не оставался бы не включенным в этот процесс. 

— Не очень понятно, как все-таки ваши прогрессивные идеи могут прижиться в государственной модели, обычно консервативной. И применимы ли они не в Москве? 

— «Метод» как раз был создан для всей России. Недавно мы были в Салехарде, за полярным кругом. Очень испугались, когда нас туда пригласили; я думала, что нужно будет на оленях ехать несколько месяцев. А потом у меня состоялся выдающийся диалог с человеком, который там занимается школами искусств. Она мне позвонила и сказала: «Мы очень хотим вас пригласить, потому что у нас огромная проблема: школы совсем не развиваются, даже дизайн-мышление мы еще не внедрили». Мне просто стало интересно на это посмотреть. Честно скажу, большому количеству руководителей в Москве еще далеко до такого уровня, который показали руководители школ искусств ЯНАО. Это тоже устойчивый стереотип о том, что в Москве все самое прогрессивное и продвинутое. Регионы часто заточены именно на развитие: они впитывают и схватывают гораздо лучше, чем Москва, потому что Москва считает, что и так уже прекрасна и совершенна и ей не надо ничего с этим делать. 

«С государственными деньгами больше ограничений и больше ответственности. И часто именно эта ответственность тормозит инновации и прогресс» 

Что касается государственной системы и прогрессивности, я бы это тоже отнесла немного к стереотипам. Да, в государственной системе много ограничений. Более того, я считаю, что это нормально. Потому что, в отличие от своих, частных денег, государственная система имеет дело с деньгами налогоплательщиков. Было бы странно, если бы мы могли их тратить просто на все самое веселое и прекрасное, что нам кажется таковым, по своему усмотрению. С государственными деньгами больше ограничений и больше ответственности — я бы назвала это так. И часто именно эта ответственность тормозит инновации и прогресс. Потому что прогресс — это совершенная непредсказуемость результата. Когда ты внедряешь что-то абсолютно новое, что еще никто до тебя не внедрял, у тебя же нет гарантии, что это сработает. Я бы сравнила это с лекарствами. Ты тестируешь новый препарат, и у тебя 10 человек могут вообще не выжить. Это огромная ответственность для человека, который внедряет новые вещи. Мне кажется, ее очень важно чувствовать, особенно если ты работаешь в государственном секторе. Да, это тормозит принятие решений. Это базовая характеристика всех государственных систем. Здесь, опять же, важно находить баланс. Мне кажется, что мы к этому балансу идем. Есть Дирекция образовательных программ, которая работает в государственном поле, с абсолютно государственным лицом и брендом. И есть школа «Метод», которая создана на базе Дирекции, является ее проектом, но создана с ориентацией уже совершенно на другую, прогрессивную историю, и это поле эксперимента для нас. Если у нас эксперимент прошел удачно и все 10 человек не умерли, а выздоровели и всем от этого хорошо, то дальше это уже может масштабироваться на всю государственную систему. Но у нас могут быть ошибки и неудачи. И мы имеем на это право, потому что это эксперимент. Именно поэтому в основном все образовательные программы «Метода» платные (хотя там есть часть бюджетных мест, грантовые программы) — как раз потому, что, когда человек платит, он понимает, что ответственность за качество образовательной программы и результат мы делим между собой. А когда мы имеем дело именно с государственными деньгами, то ответственность за тот продукт, который мы выносим в мир, лежит гораздо больше на нас. Поэтому история отобрать деньги или залить деньгами здесь не самая важная. 

— А бюрократия не мешает? 

— Наверное, все зависит от той призмы, через которую ты на это смотришь. За 5 лет работы с разными людьми, с разными руководителями я ни разу не почувствовала каких-то серьезных непреодолимых ограничений и какой-то бюрократии, которая не позволила бы нам реализовать идею. Но, допустим, многие удивлялись появлению школы «Метод». Потому что это очень странно: вы же государственная организация, как вы можете создавать такие продукты? Я говорю: «Давайте поедем в Сингапур, давайте поедем в Калифорнию». — «А что, можно?» Я говорю: «А где написано, что нельзя?» То есть люди просто настолько во власти стереотипов опять же и недоверия к себе, что они даже не проверяют, а можно это или нельзя. 

— Почему они думали, что нельзя? 

— Потому что это не ассоциируется с государственной системой, это слишком прогрессивно. Но дальше нет никаких вопросов — от Департамента культуры у нас есть максимальная поддержка всех наших инициатив. Потому что ты приходишь и рассказываешь: это нужно для этого, это повлияет вот на это. Нужно просто уметь объяснять свою позицию, соотносить ее с общими целями и задачами. И тогда все это работает. Да, бюрократия есть. Есть документация, есть отчетность и есть ответственность. Если ты на документацию и на отчетность смотришь только как на какую-то обузу, которая тебе мешает двигаться, и не понимая ее сути, то это очень тяжело. А если ты понимаешь, что это ответственность перед теми людьми, которые доверили тебе свои деньги, тогда это по-другому воспринимается и с этим гораздо легче внутренне работать.

— Я почему-то подумала о деле «Седьмой студии». Кажется, что там все работало примерно так же: люди не видели ограничений и делали то, что считают важным, но в итоге случился этот процесс. Такие истории не влияют на вас? Вам не кажется, что лучше лишний раз в Сингапур не ездить, условно? 

— Я думаю, всегда важно — государственная или частная это история, — что ты действительно хочешь делать, чем ты действительно горишь. И если тебе важно сделать стажировку в Сингапур, ты искренне считаешь ее нужной для людей, для преподавателей, или тебе важно делать вот именно такие образовательные программы, а не другие, то ты просто должен выбрать способ, которым ты будешь это делать. Мне искренне очень важно делать все, что я делаю, и, к счастью, пока я не вижу ограничений со стороны государства. Конечно, такие вещи, как история «Седьмой студии», не вдохновляют. Ситуация с «Седьмой студией» выглядит максимально абсурдно внешне, но я понимаю, что мы вряд ли знаем что-то настоящее про это, потому что есть еще внутренняя часть. Но мы всегда должны четко понимать, на что идем. Мне кажется, если ты работаешь с государством, то ты должен понимать, что это определенная ответственность, во-первых, а во-вторых, это определенные правила, по которым сегодня государство работает. И ты должен себе внутренне очень четко ответить на вопрос, готов ты соблюдать эти правила или нет. 

Текст: Катя Прокудина 

Фотографии: Иван Анисимов

Источник