Скрипач, ставший лицом климатического движения в России, — в откровенном разговоре о протесте, одиночестве, единении, деньгах на жизнь и встречах с Гретой Тунберг.

Новый фестиваль Ecocup Green Talks, организованный при поддержке представительства ЕС в России и Фонда имени Генриха Бёлля, проходил в этом году в онлайн-формате на Кольте с 21 по 24 мая. Его открывал фильм «Поколение Грета».

В обсуждении фильма после сеанса в 14:00 принял участие Аршак Макичян, недавний студент Московской консерватории, который решил оставить музыку ради борьбы за климат и стал одним из самых заметных экоактивистов в России. Аршак с марта 2019 года стоял в одиночных пикетах, участвовал в конференции ООН по климату в Мадриде вместе с Гретой Тунберг и перенес с товарищами движение Fridays for Future в Россию. Директор фестиваля Ecocup Наталья Парамонова поговорила с ним о том, почему будущее важнее музыки, о протестном опыте, пиаре, одиночестве и дружбе.

— Грета Тунберг — школьница, Fridays for Future заявлено как школьное движение, а в России участники в основном все-таки старше; почему так?

— В России в школах почти не рассказывают об изменении климата и о том, что в этом виноват человек. В Европе учат, что изменение климата — это проблема, которая отразится на будущем. Плюс там легче протестовать: протесты школьников не воспринимаются как что-то странное. Любой человек может организовать митинг и сходить на него. Даже если это несогласованное мероприятие, ничего не случится. Предполагается, что выступления граждан мирные и разгонять их не надо.

В России выходить на пикеты или митинги страшно. Например, закон об одиночных пикетах не очень ясен: непонятно, можно ли школьникам выходить на одиночные пикеты или нельзя. Неясно также, насколько законно выходить на пикет в принципе: ты в этом случае организатор или участник? В первый раз я начал искать объяснения в интернете и убедился, что, с одной стороны, это законно и тебе ничего не должны сделать, но бывают провокации, которые позволяют применять к тебе силу и штрафы. Так что это страшно, даже если тебе больше 18. Поэтому проблемы у школьников, которые выходят на одиночные пикеты, бывают, и они, конечно, боятся, что проблемы возникнут и у их родителей.

— Вам тоже было страшно выходить в первый раз на пикет?

— В первый раз — очень. Когда я шел на первый пикет, у меня не было поддержки. Год назад климатический пикет в России никому не был понятен. Сейчас с этим лучше. Но страха от этого меньше не стало, так что мы с другими активистами стараемся друг друга поддерживать: кто-то стоит рядом, чтобы было легче.

— Тем не менее у вас уже шестидесятая неделя пикетов. Как вы их согласовывали и где проводили?

— Из десятка уведомлений о массовом пикете нам согласовали только два. Место меняли с Пушкинской площади на площадь около Яузских ворот, но там нет прохожих, и смысла в пикете немного. Обычно, когда подаешь уведомление, тебя посылают в парк Сокольники, где любой протест бессмыслен: там нет людей. Сфотографироваться в парке — это почти онлайн-пикет, то есть увидят тебя только в соцсетях, и поэтому в Москве приходится выходить обычно на одиночные пикеты.

— Если вернуться к школьникам, то они все-таки есть и в местном движении. Что они делают?

— У меня нет статистики, но я думаю, что процентов 30 в движении — школьники, остальные — студенты. Школьники пишут посты, ведут социальные сети. Когда начался режим самоизоляции, мы устроили онлайн-забастовки, в них школьников участвовало много, и это проще.

— С одной стороны, проще, но с другой — никто же не видит?

— У онлайн-активизма много минусов, но то, чему мы научились за это время, мы сможем использовать после того, как сможем выходить на улицы. Плюс онлайн-активизма в том, что в нем могут участвовать те, кто боялся выходить на площадь. Да, они постят у себя в сетях, и эти публикации видят только друзья, но это возможность поговорить, обсудить свою позицию.

Для онлайн-забастовки мы связывались с блогерами, теперь будем использовать их поддержку и в офлайне. Обычно ты просто подаешь уведомление, и кто приходит, тот приходит, а сейчас у нас появился опыт взаимодействия в соцсетях.

— Сколько времени прошло после того, как вы прочли про Грету и вышли на климатическую забастовку? Вы ей на слово поверили или проверяли?

— Я прочитал про Грету в октябре 2018 года в Greenpeace International на английском в Твиттере (я был на него подписан). Я довольно давно следил за Greenpeace и имел представление об экологических проблемах, но в теме климата пришлось разбираться. В основном по английским источникам, потому что на русском было очень мало информации. Грета часто ретвитит разные статьи на эти темы. Сначала я читал только статьи; это сейчас я читаю доклады Международной группы экспертов по изменению климата (МГЭИК) или доклады Росгидромета. Два года назад это для меня было сложно. На свою первую забастовку я вышел в марте 2019 года.

— Как ситуация поменялась в России за то время, пока вы бастуете?

— Больше года назад, когда я только начинал, ситуация была совсем другой. Мы с проблемами климата воспринимались как люди с другой планеты. Великобритания объявила чрезвычайное климатическое положение, а в России про это даже никто не написал. Летом, когда у нас начались огромные пожары в Сибири и два раза подряд в Иркутске были крупные наводнения, начали говорить об изменении климата и в России. Начали говорить про Грету, но больше осуждали.

Сейчас ситуация сильно отличается от той, что была год назад. Активистам гораздо легче, появилось большое количество статей, и можно спросить, посоветоваться с другими активистами, тебе подскажут. Появилось движение Fridays for Future в России, мы пишем посты об изменении климата, СМИ стали больше рассказывать о проблемах климата, информации на русском стало гораздо больше.

— Как русское движение Fridays for Future контактирует с международным сообществом? Считаете ли вы себя его российским лидером?

— Российское движение — это странички в соцсетях и чаты, где мы общаемся и решаем, что и как мы делаем, обсуждаем, что написать, как написать; есть разные рабочие подгруппы, все совершенно открыто. Мы перевели международный манифест FFF, нам просто он понравился. У нас нет лидеров, мы все решаем вместе, любой участник движения может повлиять на разные процессы, любой может присоединиться, если он разделяет наши принципы, которые недавно мы выложили в нашей группе во «ВКонтакте».

— FFF появилось в России сразу? Как это было: Аршак написал, и люди согласились?

— В России Fridays for Future как единого движения не было, но разные группы активистов делали свои мероприятия под этой эгидой. Были случаи, когда они продвигали свои политические или корпоративные интересы, например, агитировали вступать в социалистический профсоюз. С этим профсоюзом начались проблемы, когда я отказался в него вступать.

А мы перевели манифест и начали организовывать движение так, как оно и должно быть организовано. Это низовое движение без идеологии, мы объединяем людей, мы против дискриминации, и мы поддерживаем продвижение научных фактов. Нам пришлось заново все начинать.

— И все-таки: насколько вы лидер?

— В любом движении формируются отношения между активистами. У меня больше опыта, и другие активисты относятся ко мне с уважением, мы пытаемся друг другу помогать. Но, когда я принимаю какие-то решения, я советуюсь с другими активистами. Много активистов и активисток, школьников, знают намного больше меня, потому что они не прогуливали уроки биологии в школе, участвовали в олимпиадах и прочитали много книжек, то есть я знаю не больше всех в движении. И мы делимся в чатах разными интересными новостями, просто обсуждаем их друг с другом, помогаем лучше разбираться в этих темах. Так что я себя лидером не чувствую.

— То есть вы прогуливали биологию в школе?

— Я учился в Центральной музыкальной школе, где можно было прогуливать все уроки, кроме музыки, что мы и делали. Экологические проблемы стали в какой-то момент для меня очевидны: я учился в центре города, там проблемы с загрязнением воздуха, там неприятно находиться. Конечно, московские проблемы несравнимы с проблемами загрязнения в Кузбассе, где угольная пыль постоянно в воздухе, но тем не менее. Когда начинаешь замечать экологические проблемы, трудно перестать их видеть. Пластик, который не разлагается, бесконечное потребление ресурсов, машины вместо общественного транспорта.

— Вы помогали экологическим организациям финансово?

— У меня была подписка на Greenpeace, и я со своей стипендии жертвовал, скидывал по сто-двести рублей туда и во Всемирный фонд дикой природы (WWF). У меня была карточка со стипендией, и, по-моему, я до сих пор скидываю, потому что на этой карточке еще немного денег осталось. На Greenpeace я уже не скидываю, но с ними очень дружу. Я временно не работаю, так как занимаюсь тем, что считаю для себя важнее, то есть посвящаю больше времени активизму. Возможности помогать финансово у меня нет, но я считаю это крайне существенным.

— Тогда расскажите, как вам удается сосредоточиться на активизме, насколько вас поддерживают родители и что они об этом думают.

— Первые шесть раз, когда я выходил на пикеты, я не говорил родителям, потом были тяжелые разговоры, но они поняли, что это важно, и начали сами поднимать эту тему. Они меня любят и поддерживают. У меня были какие-то накопления, так что у меня была возможность тратить и не работать. Я живу с родителями, поэтому за квартиру платить не надо, и, конечно, это очень облегчает жизнь.

— Вы окончили Московскую консерваторию по классу скрипки. Мне кажется, что «временно не работаю» в случае скрипача ставит в целом вопрос о продолжении карьеры.

— Это сложно. Я планировал продолжить образование в Германии, подавал заявку, должен был поехать на экзамен, а потом не поехал, потому что в России мало активистов. Мы обсуждали эту проблему, другие тоже собирались продолжать свое образование, и перед ними тоже стоял вопрос — активизм или карьера. Но от климатического кризиса нельзя убежать. Если мы не начнем что-то делать прямо сейчас в России, то нормального будущего не будет потом нигде.

И я остался в России, а после госэкзамена решил «отдохнуть». И до сих пор живу в таком странном состоянии. Сейчас я подумываю о поиске работы, которая не будет связана со скрипкой. Скрипка отнимает очень много времени, ее сложно совмещать с активизмом, а абы как играть не хочется. Я думаю найти такую работу, на которую не нужно будет тратить целый день.

Скорее всего, я не забуду, как играть на скрипке, потому что я с детства играл по многу часов, но, конечно, если я решу вернуться к этому, мне какое-то время нужно будет восстанавливаться, это не один месяц. Посмотрим, как сложится жизнь. Все очень быстро меняется, и я ничего не планирую — если учесть, сколько всего нужно изменить до 2030 года. Если я не стану хорошим скрипачом, это не так страшно, как если у нас не будет будущего.

— Почему надо так радикально ставить вопрос? Леонардо ДиКаприо играет в кино и выступает за климат, Джиллиан Андерсон тоже; почему бы не играть на скрипке в защиту климата?

— Есть много людей, которые с помощью творчества продвигают важные темы, но, когда это академическая музыка, это другое. Когда ты станешь известным как активист и начнешь продвигать себя как музыкант, начнутся разговоры о том, что твой активизм — просто пиар. Мне кажется, сейчас очень многие люди делают что-то подобное, особенно в других странах: пишут песни про изменение климата, снимают фильмы и так далее. У меня получается заниматься активизмом, координировать движение, писать посты, тексты, лучше разбираться в теме. Тех, кто занимается этим, меньше, чем музыкантов.

— Вам предлагали сыграть на скрипке за климат?

— Мне не раз предлагали: сыграй минуточку, тебя покажут по телевидению — но я отказывался. Это неоднозначно, и надо стараться действовать так, чтобы тебя никто не мог потом за это критиковать.

Вообще я ничего против не имею. Я, например, ходил на забастовки в Германии, там танцевали и весело проводили время, но мне это не очень близко: мне кажется, что это очень серьезная тема, и я к ней как-то серьезно отношусь. И как музыкант я все-таки играл невеселую музыку — Чайковского, Баха, Брамса.

— Как вы собираетесь искать себе работу и какая работа была бы идеальной?

— Я не знаю, думаю, нужно написать пост в Фейсбуке и посмотреть, какая будет реакция. И я не хочу идти работать в экологические организации, чтобы не потерять независимость. Я думаю, что ничего страшного не случится, если я поработаю на обычной работе три-четыре дня в неделю.

— Когда речь идет о Грете, то часто можно услышать мнение, что она была одинокой, нашла проблему климата, а вместе с ней и друзей. Насколько тема одиночества тоже была вам знакома, можно ли сказать, что вы нашли друзей, когда начали заниматься климатом?

— Я был довольно одиноким человеком, но мне это нравилось: мне нравилось играть на скрипке, читать книжки. У меня были и друзья: когда учишься в консерватории, там есть квартеты, камерные ансамбли, ты общаешься с людьми, с которыми вместе занимаешься музыкой. Истории, подобной истории Греты, у меня нет. Было чувство не одиночества, а того, что ты знаешь что-то важное, а твоих друзей это не очень волнует.

Когда я пошел за своим дипломом, который выдавали в консерватории, я сидел в Большом зале, где все говорят красивые слова, читают стихи о свободе, играет прекрасная музыка, и ты понимаешь, что половина этой прекрасной музыки написана про природу, а люди играют и не обращают внимания на то, что это прекрасное сейчас уничтожается. Я чувствовал во всем этом лицемерие. И тогда я взял диплом и пошел на пикет.

Многие мои друзья уехали учиться в другие страны; хотя они — мои друзья и я к ним прекрасно отношусь, сейчас мы практически не общаемся. В основном у меня сейчас друзья — это активисты из Fridays for Future.

— Вы же встречались с Гретой Тунберг?

— Я был в Мадриде на Международных переговорах по климату, жил в каком-то профсоюзе. Мне выделили место, где можно было спать на полу. Когда Грета приехала в первый раз в Мадрид, у нас была молчаливая забастовка внутри здания, где шли переговоры. Никому не говорили, что Грета приедет. Она присоединилась к нашей забастовке, а после ее сразу окружили журналисты, и с ней даже поздороваться было нельзя. Меня позвали участвовать в конференции с Гретой, я с ней познакомился, но не могу сказать, что мы много общались, потому что огромное внимание было уделено Грете. Для меня было волнительно выступать там и говорить речь, особенно когда мне только за день до этого сказали, что есть такая возможность.

— Грета призывает политиков действовать быстрее; вы не хотите сами стать политиком, который будет действовать?

— Политические игры меня не очень волнуют, мы как движение стараемся говорить про научные факты и про реальность. Абсурдно говорить, что в России все нормально, потому что у нас не развиваются технологии и есть куча экологических проблем. Например, я ездил в Новокузнецк, и там экологическая катастрофа с угольной пылью.

Политические игры происходят во всех странах. Серьезный климатический кризис намного страшнее, чем пандемия. Пандемия закончится, а кризис отразится на истории всего человечества. Российскому правительству должно быть стыдно, что протестов в России не так много и проводить их сложно. Я говорил про это советнику президента по вопросам климата Руслану Эдельгериеву. Мы встречались в Мадриде. В Москве я передал ему требования активистов и НКО. Очень важно, чтобы активистов было больше, все должны быть в этом заинтересованы.

— Движение требует денег для работы; вы поднимали вопрос о фандрайзинге или поддержке движения?

— Эти вопросы поднимаются. Но мы сталкиваемся с какой-то стеной препятствий в России. Даже когда наши активисты ездили в Лозанну на встречу Fridays for Future, мы не могли организовать фандрайзинг, потому что всегда есть риск, что вас объявят иностранным агентом, скажут, что вы работаете на кого-то другого. Мы понимаем, что в России мрачная атмосфера, много теорий заговора. Поэтому мы все делаем пока на энтузиазме.

Текст: Наталья Парамонова

Источник